Кузнецова дым сигарет нарисованные брови

teplo_tvoih_ruk (Елена_Морозова) все записи автора

Елена Морозова

Женщина-змея

Елена Морозова живет со змеями, не ест мясо, потому что оно напоминает вкусом человечину, и ничего не помнит о своем прошлом. Любовь такой женщины – запредельный экстрим. Найдутся ли герои?

Марсианка

У Елены Морозовой необычайно высокий лоб. Белый, нежный, словно светящийся изнутри, он делает ее голову похожей на череп инопланетянки – удлиненный, хрупкий, полных загадочных снов и воспоминаний о нездешней жизни. Чтобы устроить себе такой лоб, женщины эпохи Возрождения специально выбривали волосы. Морозовой это не нужно. Ее рыжие кудри свободно рассыпаются по плечам. В их темных, пахнущих мускусом извивах легко увидеть отблески пламени или оттенки крови, — кому что нравится.

Я вижу ее средневековой колдуньей, привязанной к столбу. Белое лицо запрокинуто. Серые глаза смотрят в серое небо. Пламя костра разгорается все сильнее. Вот-вот рыжий огонь коснется ее рыжих волос и они весело затрещат, рассыпая искры. Толпа охнет и попятится.

Я легко представляю ее знаменитой венецианской куртизанкой, за ночь с которой принцы крови отдают целые состояния. Жарким полднем она ублажает художника Тициана Вечеллио. Потом, выбравшись из смятой кровати, приспускает с плеча рубашку, молитвенно складывает руки, возводит к небу глаза, — и Тициан пишет с нее Марию Магдалину.

Морозову нетрудно представить выбирающейся из звездолета, потерпевшего крушение где-нибудь в тайге. Огромные глаза тревожно сканируют незнакомую планету, тонкие ноздри вздрагивают, улавливая чуждые запахи Земли.

Я могу представить ее в любой эпохе, на любой планете, но только не здесь и не сейчас. Она разговаривает со мной в маленьком кафе в центре Москвы и, задумываясь, внимательно глядит в ночное небо за окном, словно высматривает там свою звезду. На встречу она надела маленькие стильные очки в черной оправе. За толстыми стеклами глаза ее расплываются, меняют очертания, становятся невозможно огромными, нечеловеческими.

Только что Морозова снялась в фильме “Марс” и сыграла там жительницу города “Маркс”, из названия которого потерялась одна буква: “Я из этого города. Я марсианка. И даже там меня никто не понимает!”

Кто может быть ее мужчиной? Может быть, субботними вечерами она раздевается донага, натирает тело волшебным кремом и, оседлав верную метлу, мчится на бал к Сатане. А может быть, раз в неделю, глухой ночью, перед ее пятиэтажкой приземляется небольшая летающая тарелка. Оттуда выходит маленький зелененький человечек и направляется в ее квартиру. Дверь уже открыта, и на пороге его поджидает Морозова – в истинном своем, нечеловеческом обличье.

Вспомнить все

Происхождение Елены Морозовой окутано таким мраком, словно она пару лет назад вылезла из-под обломков межпланетного корабля, неудачно приземлившегося где-нибудь в Гоби. О семье своей она не вспоминает, о детстве молчит. “Я не помню, я ничего не помню,” — как сомнамбула твердит Морозова, пока я, как и десятки журналистов до меня, пытаюсь выведать ее настоящее имя и место ее рождения.

Наконец, мне начинает казаться, что она и впрямь ничего не помнит. Не может помнить. Что она действительно с другой планеты. Что после нашего разговора она помчится к себе, запрется в квартире, залезет в ванну, стащит там с себя одежду, сорвет матовую белую кожу и рыжие кудри, вылезет из шкуры Елены Морозовой и обретет свой истинный облик – розового осьминога с грустными глазами.

У нее даже нет настоящего имени. Елена Морозова – это сценический псевдоним. Она выбрала его тогда, когда решила, что является правнучкой Саввы Морозова, мецената и самоубийцы. Спустя год, сыграв в спектакле “Прощай, Марлен, здравствуй!”, Морозова стала представляться так: “Здравствуйте, меня зовут Марлен Дитрих.” Она не играла и не притворялась. Она просто стала Марлен. Типичный случай реинкарнации. Ничего особенного. Потом, сыграв в фильме “Дневник его жены”, точно так же стала Маргой Степун — приходила на пресс-конференции в винтажных шляпах, говорила загадками.

И вот, когда я уже перестала терзать ее дурацкими вопросами и поверила, что никакого детства не было у этой рыжей женщины с дьявольской искрой в глазах, она внезапно проговаривается: “Я сегодня шла по улице и вдруг почувствовала запах – Diorissimo. Я прямо вся затрепетала. Весна, мне тринадцать лет. Нет, одиннадцать. На одиннадцать лет мама мне эти духи подарила.”

Что скрывает Морозова

На самом деле, Елена Морозова – обычная девочка-мажор из хорошей московской семьи. Ее отец – Борис Григорьев – был известным кинорежиссером. Прославил его телесериал “Петровка, 38”. Именно там свою первую роль в кино сыграла его дочь, Женя Григорьева, которая потом назовет себя Еленой Морозовой. Еще она играла агента Стрекозу в детской шпионской комедии “Руки вверх!”, а окончательно покорила сердца пятиклассников в роли Габи в незабвенном фильме “Проданный смех”. С ее детских фотографий смотрит круглолицая девочка в рыжих кудряшках и смешных панамках – ничего общего с той роковой женщиной, которую она сделает из себя двадцать лет спустя.

И сегодня эта девочка выглядывает иногда из-под неприступной маски Морозовой. Тогда выясняется, что эта инфернальная женщина вполне живая особа. У нее взрывной темперамент и несомненный вкус к жизни. Она любит плавать, кататься на лошадях, заниматься йогой и петь под душем. Она вполне профессионально рыбачит и нет для нее наслаждения выше, чем сидеть на рассвете на речке и чувствовать, как карась осторожно трогает наживку.

Она не трясется над своей красотой и совершенно не боится старости: “Все мы идем в одном направлении, и я с удовольствием вижу настоящие женские лица, которые не убиты пластическими операциями. Меня радуют морщины от улыбок, морщины от слез. Не нужно этого бояться.” Иногда кажется, в ней жизни – лет на сто, — с таким аппетитом она мечтает о будущем: “В девяносто лет я повешу себе сумочку розовенькую через плечо, надену шортики, сделаю кудряшки и отправлюсь тусоваться куда-нибудь в Гоа.”

Каждый свой выход в свет Морозова превращает в настоящее шоу. В детстве тетя шила ей смешные панамки, и теперь на каждый выход в свет у нее есть особенная шляпа. В ее коллекции – сотни шляп, летних, зимних, всесезонных, авторских и винтажных. К ним она добавляет какие-нибудь очки – огромные затемненные, напоминающие крылья бабочки, или крошечные, строгие, а-ля “учительница первая моя” и так создает незабываемые образы на один вечер.

Морозова заядлая путешественница. В театр Виктюка она пошла работать прежде всего потому, что это кочевая труппа, которая десять месяцев в году проводит на гастролях. То, что нормального человека ужаснуло бы, ее приводит в восторг: “ты не останавливаешься ни на секунду. Ты ни к чему не привязан, ты свободен. Новые страны, новые люди. Сразу после Америки прилетаешь куда-нибудь в Тюмень, а там в гостинице краны ржавые, воды нет. Это потрясающе, такого нигде нет.”

Я смеюсь, я уже поняла, что передо мной не инопланетянка, а нормальная земная женщина. “А скажите, пожалуйста…” Но тут взгляд Морозовой расплывается за стеклами очков, она твердит как сомнамбула “я не помню, я ничего не помню”, и вот передо мной опять сидит Чужой-V.

Ласки змеи

Вкусы ее, мягко говоря, экзотичны. Морозова не ест мясо. Почему? “Потому что когда я смотрю в меню и там написано “жаркое из баранины с луком”, то можно прочитать “жаркое из особи мужского пола с луком”. Или вместо “отбивная из ягненка” — “отбивная из младенца”.”

Мужчин она называет “эти странные существа” и предпочитает о них не говорить. Зато любит змей и о них может говорить бесконечно. “Мы с Владимиром Мирзоевым хотели, чтобы на шее у моей Катарины в спектакле “Укрощение строптивой” была живая змея. У меня тогда жила только одна – ужиха Прасковья, самая мелкая из всех моих змей. Мы с ней пришли на репетицию, и Катерина, жена Мирзоева, чуть не потеряла сознание. А потом Мирзоев сказал, что это не работает.”

Одно время змей было целых три: “мы с ними жили душа в душу. Когда они убегали из дома – то есть из террариума своего – они тусовались по всему дому и иногда заползали ко мне в постель. Я этому была бесконечно рада. Потому что нежнее касаний, чем ласки змеи, мне еще не доводилось испытывать.”

— А как змеи реагировали на ваших мужчин?
— Никак. Они не ревнивые.
— А мужчины как на них реагировали?
— Ну, любой мужчина, завидев меня со змеей, чувствовал себя как Адам.”

Своих змей она кормила живыми лягушками. Это был целый ритуал: “Если ко мне в гости приходили однокурсник, мы кормили змей лягушками и читали Шекспира. Он читал за змею – Отелло, а я – за лягушку, Дездемону. Когда ты смотришь, как живая змея заглатывает живую лягушку, видишь, как это все серьезно в природе, тогда такие чувства… разные… в тебе плещутся.”

Она хищно улыбается и кончиком языка облизывает губы. Рот у нее нежный, розовый, нижняя губа припухла, словно перед интервью она не вела машину по пробкам, а целовалась взасос. Или прокусывала кому-то горло и пила кровь, причмокивая и вздыхая.

Вудуистка

— А черного петуха резали?
— Нет, другого резали.
— Петуха или человека?

Тут Морозова замолкает и улыбается так, что по коже бежит мороз. Я чувствую – еще один вопрос, и она наведет на меня порчу.

На съемки телесериала “Каменская-2”, где она играла колдунью, Морозова приходила с мешочком зерен. Незаметно от коллег рассыпала их где-нибудь в уголке и бормотала непонятные заклинания. Это был заговор на то, чтобы съемки прошли удачно – в этом ей помогали добрые духи Вуду, древнего африканского колдовства. Говорили, что в свободное от съемок время Морозова проводила обряды Вуду по полной программе – с жертвоприношением петуха, танцами и впадением в транс. Но теперь она об этом вспоминать не любит. Начинает мяться, держать паузы, переводить разговор на другое. Иногда она вообще ведет себя так, словно воздух вокруг нее насыщен невидимыми флюидами, и надо быть очень осторожной, чтобы не навредить – себе или другим. Обдумывая вопрос, щурится, вглядывается во что-то за моим плечом. То ли видит мою ауру и оценивает ее цвет. То ли просто заглядывает в будущее.

“На одной из репетиций “Мастера и Маргариты” Виктюк летал,” — говорит она равнодушно.
— Как летал?
— Вот так. Говорит, говорит что-то, и вдруг отрывается от земли и зависает.
Мы все… онемели, литературно выражаясь. А он поговорил-поговорил, и на землю опустился. А мы переглядываемся: все это видели или только показалось? Все видели. Но потом решили на эту тему не разговаривать. Очень не по себе было.”

Виктюк понимает, что залучил в свой театр колдунью, с которой стоит дружить. “Она мой ангел-хранитель на земле, — говорит он о Морозовой. — Как только нависают надо мной энергетические завихрения, она тут как тут, рядом. Это загадка природы. Интуитивная, заряженная электричеством монада. Ее сны – это прорыв в реальность, из которой мы пришли и которая подает сигналы. Организм чистый, не замутненный ни карьерой, ни деньгами, ни завистью, ни злобой. Она эти сигналы слышит.”

Любовница

Морозова великолепно игнорирует пространство и умеет жить вне времени. Сумасшедший ритм мегаполиса она просто не замечает. Рядом с ней сразу кажешься себе суетливой. Мы сидим в кафе, и я жонглирую чайником, чашкой, диктофоном, блокнотом, ручкой, мобильником. Морозова, ничего не заказав, просто сидит за столиком, снисходительно поглядывает на мою суету и рассуждает: “Я не понимаю, как можно секс называть занятием. Фитнесс, шоппинг, секс… Это рассказывают людям в журналах, по телевидению. В современном мегаполисе жизнь все равно что кубики от конструктора. Все по отдельности. Все поделено на кубики. А жизнь – это ветер, это пыль. Это не кубик, который ты поставил на место, и сказал себе: “Ох, хорошо я сегодня сексом позанимался. И пропотел. И гормоны играют.

Я вообще не понимаю, как можно о сексе говорить, словно это занятие такое. Это же что-то неизмеримо большее. Это все равно, что море. Оно огромное. Ты заходишь в него, плывешь, забываешь обо всем… Если относиться к сексу так… технически, что ли… это все равно, что встать, натереться морской солью и делать вид, что ты в море. Но тогда ты не увидишь далекого горизонта, не услышишь птиц, которые летят над водой, не увидишь рыб, которые плывут под тобой.”
— А какие мужчины вам нравятся?
На этот сакраментальный вопрос она отвечает так, словно пишет резюме: “Владимир Мирзоев, Сергей Алдонин, Роман Виктюк”. “Мои мужчины – это мои режиссеры. Это те мужчины, которым я могу позвонить в любой час дня и ночи, могу пойти с ними в кафе и плакать им в жилетку. Еще до начала работы меня тянет к ним как женщину. Женское начало во мне откликается на их зов. С этого начинается наша работа.”

На самом деле, главный мужчина Елены Морозовой – но об этом она никому никогда не расскажет — родом из ее детства. Ее самое счастливое воспоминание – папин день рождения. Ей тогда было пятнадцать лет, и она придумала для него необычайный подарок: попросила у его друга роскошный “мерседес” и решила подъехать к папе и осыпать его цветами, стихами, бог знает чем еще. Друг безропотно подчинился. Женя Григорьева села в машину и поехала. Но увидев папу, она от радости перепутала газ с тормозом. Темно-вишневый “мерседес” на полном ходу врезался в забор.

С тех пор Женя Григорьева продолжает дарить своему отцу-режиссеру все более странные и прекрасные подарки. Она дарит ему саму себя – прекрасную, успешную, в безумных шляпах, в шлейфе легенд и сплетен, в новых именах и обличьях. Она изо всех сил старается заслужить его похвалу. Среди мужчин она ищет – не нужно быть Фрейдом, чтобы понять это – все ту же отцовскую фигуру, строгого и бесконечно доброго режиссера.

Английский критик сказал о Марлен Дитрих, что у нее есть сексуальность, но нет пола. То же самое можно сказать и о Морозовой. Она мечтает сыграть Яго, и я легко представляю, как ее маленькие, крепкие белые руки сжимают эфес старинной шпаги.

— После того, как вы сыграли лесбиянку в фильме “Дневник его жены”, женщины за вами не стали ухаживать?
— Да среди моих подруг всегда было много лесбиянок. Ничего не изменилось.
— Они одобрили ваше исполнение?
— Да. Они были мной довольны. Они были горды.

Ребенок Розмари

Сейчас Морозова ждет ребенка. Странным образом, выглядит еще красивее, чем обычно. Щеки заливает живой румянец, глаза сияют, волосы горят огненным нимбом.
— Мальчика ждете или девочку? – спрашиваю я.
Она опускает взгляд на живот, задумывается. “Я… жду… человека,” — в голосе ее звучит сомнение. Я склонна это сомнение разделить. Что там носит в своем чреве эта странная рыжая женщина без прошлого? При одном взгляде на ее пугающую, самодостаточную красоту вспоминаются все поверья, которыми окружали рыжих, и все табу, которыми окружали беременных. Рыжие, по легенде, чувственны и жестоки. Беременных – особенно таких, как Морозова, — в деревнях не пускают в помещение, где стоит свежее молоко, не то оно скиснет.
— А имя уже придумали?
Она смотрит на меня взглядом, от которого скисло бы молоко, если бы здесь, в кафе, подавали молоко: “Нет. Нельзя.”

Я умолкаю. Ей виднее. Она носит очки от дальнозоркости, но ее серые глаза видят то, что не видно другим.

Виктория Никифорова