Если брови серые тучи словно
Литературный журнал “Ритмы вселенной”
Владимир Маяковский фигура в русской литературе неоднозначная. Его либо любят, либо ненавидят. Основой ненависти обычно служит поздняя лирика поэта, где он воспевал советскую власть и пропагандировал социализм. Но со стороны обывателя, не жившего в ту эпоху и потока времени, который бесследно унёс многие свидетельства того времени, рассуждать легко.
Маяковский мог бы не принять советскую власть и эмигрировать, как это сделали многие его коллеги, но он остался в России до конца. Конец поэта печальный, но он оставался верен своим принципам, хотя в последние годы даже у него проскальзывают нотки недовольства положением вещей.
То, что начнет твориться в советской России после 30-х годов, поэт уже не увидит.
Стихотворение «Хорошее отношение к лошадям» было написано в 1918 году. Это время, когда ещё молодой Маяковский с восторгом принимает происходящие в стране перемены и без капли сожаления прощается со своей богемной жизнью, которую вёл ещё несколько лет назад.
Кобыла по имени “Барокко”. Фото 1910 года.
Большой поэт отличается от малого не умением хорошо рифмовать или мастерски находить метафоры, и уж точно не количеством публикаций в газетах и журналах. Большой поэт всегда берётся за сложные темы, которые раскрывает в своей поэзии – это даётся далеко не каждому, кто умеет писать стихи. Большой поэт видит не просто голод, разруху, когда люди видят голод и разруху. Он видит не роскошь и сытую жизнь, когда люди видят роскошь и сытую жизнь – подмечает те детали, мимо которых простой обыватель пройдёт мимо и не заметит ничего.
А Маяковский всю жизнь презирал мещанство и угодничество и очень хорошо подмечал тонкости своего времени.
О самой поэзии он выскажется так:
Поэзия — вся! — езда в незнаемое.
Поэзия — та же добыча радия.
В грамм добыча, в год труды.
Изводишь единого слова ради
тысячи тонн словесной руды.
В стихотворении (оно будет ниже) поэт напрямую обращается к животному. Но это обращение служит неким метафорическим мостом, который должен только усилить накал, происходящий в стихе и показать обычному обывателю всю нелепость и жестокость ситуации. Случаи жестокого обращения с лошадьми были часты в это время. Животных мучали до последнего, пока те действительно не падали замертво прямо на дорогах и площадях. И никто этого не пресекал. Это считалось нормой.
Животное же не человек…
Извозчики времён Маяковского.
Предлагаем вашему вниманию стихотворение «Хорошее отношение к лошадям», за которое по праву можно дать премию мира. Кстати, нобелевку в 2020 году получила американская поэтесса Луиза Глик. Аведь многие тексты Маяковского не хуже, и они то как раз о борьбе – борьбе за свободу и за равное существование на нашей планете.
Маяковский вдохновил множество хороших людей – именно поэтому его помнят и любят до сих пор.
Будь ты хоть человек, а хоть лошадка, которая отдаёт всю себя ради общей цели. Пусть поэт и обращается к лошади, но главную свою мысль он хочет довести до людей, которые стали слишком чёрствыми и жестокими.
Миру мир!
Хорошее отношение к лошадям
Били копыта,
Пели будто:
— Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб.-
Ветром опита,
льдом обута
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
— Лошадь упала!
— Упала лошадь! —
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные…
Улица опрокинулась,
течет по-своему…
Подошел и вижу —
За каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти…
И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь».
Может быть,
— старая —
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
только
лошадь
рванулась,
встала на ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И всё ей казалось —
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
И стоило жить, и работать стоило!
Лайк и подписка – лучшая награда для канала.
Источник
Брови определяют черты лица. Ты уверена, что у твоих бровей лучший вид?
Брови занимают самую наименьшую часть лица, но они определяют твой взгляд в целом. Они могут придать очертания лицу таким образом, делая взгляд выразительней и ярким. В зависимости от формы, брови могут сделать твои веки нависшими, а взгляд злым или сердитым. Поэтому очень важно быть осторожным в уходе за бровями, чтобы не выщипать их больше, чем нужно.
Сегодня я расскажу о наиболее встречающихся ошибках в уходе за бровями, которые могут допустить каждая из нас. Возможно, окажется, что некоторые ты допускаешь регулярно – не переживай, все мы порой ошибаемся. Эта статься также подскажет тебе, как правильно придать форму твоим бровям. Начнем.
Ошибка 1. Нарушение естественной формы бровей
Это, пожалуй, самая распространенная ошибка. Некоторые выщипывают брови в форме радуги, что делает взгляд постоянно удивленным. Некоторые делают дугу брови по центру радужной оболочки – слишком близко к центру глаза. Это делает наш взгляд неестественно морщинистым.
Устрани проблему: Верхняя точка дуги брови не должна быть расположенной по центру глаза. Найди свою естественную верхнюю точку брови. Как правило, она примерно в сантиметре от центра к наружной части брови. Выщипывать брови нужно только под этой точкой, а не сверху. Имей в виду, что, возможно, придется дать бровям немного отрасти, прежде, чем получится сделать это.
Ошибка 2. Выщипывание кончика брови
Некоторые женщины выщипывают кончик брови, чего делать не стоит. Укоротить нашу бровь, то создаться эффект «нависшего века».
Устрани проблему: Возьми карандаш и приложи его диагонально от внешнего уголка глаза. Место пересечения карандаша и брови покажет, где должна дуга заканчиваться. Если оказалось, что она слишком короткая у тебя, дорисуй кончик карандашом и дай ему отрасти.
Ошибка 3. Слишком тонкие брови
Многие женщины (даже мужчины) находят у себя на лице такие волоски, которые торчат «не так», поэтому они выщипывают их почти каждый день. Это странная привычка многих людей, которая даже приносит какое-то удовольствие. Профессионалы советуют все же не делать этого, так как все волоски наших бровей растут в разных направлениях. Нужно подождать и дать волоскам полностью вырасти. Вы убедитесь, что именно такие волоски придают нам естественный взгляд.
Устрани проблему: Если ты каждый день ищешь, какой бы волосок выщипать – остановись! Ты можешь выщипать лишнее, что просто-напросто исказить твои естественные черты лица. Все волоски растут в разных направлениях, так что лучше всего дать им вырасти, а потом определить, которые нужно выщипывать.
Ошибка 4. Слишком много карандаша
Очень просто перевоплотиться в актера драматической пьесы, нарисовав себе толстым слоем брови. Я сама так порой схожу с ума.
Некоторые женщины рисуют карандашом брови, выходя специально за их границы, от чего создается впечатление, что брови нарисовали маркером. Они выглядят слишком толстыми, темными и бросающимися в глаза. Взгляд от этого становится не естественным.
Устрани проблему: Запомни, достаточно пары штрихов карандашом, чтобы придать бровям завершенный вид. Делать это нужно с помощью карандаша или пудры для бровей (не для глаз, так пигменты и текстура их разная). Цвет карандаша нужно подбирать на тон светлее вашего естественного цвета бровей – вам нужны красивые, выразительные брови, а не броские и не естественные. Придай контур свои бровям с помощью легких движений, не надавливая карандаш. Ближе к кончику брови, растушуй слегка полосу, чтобы придать естественность брови. Главная цель – оттенить слегка брови, а не нарисовать, полностью искажая их первоначальный вид.
Ошибка 5. Брови не выглядят профессионально
Всем нам очень хочется взять дело в свои руки – удалить волосы с помощью пинцета, воска или даже бритвенного станка. Это обычно то, что является причиной проблемы – особенно, когда ты думаешь только что-то слегка подправить, а в итоге оказывается, что ты нарушила естественную форму бровей.
Устрани проблему: Если ты думаешь, что сделала что-то не так или тебе кажется, что форма брови нарушена, то лучше обратись к профессионалу. Будет достаточно к нему сходить всего несколько раз в год, чтобы сохранит красивую форму своим бровям.
Ты сама ухаживаешь за бровями или доверяешь их только рукам специалиста? Расскажи нам, приходилось ли тебе когда-нибудь допускать ошибки в моделировании бровей.
Источник: https://tisamaya.ru
Источник
Как умеет любить хулиган
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Был я весь — как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось пить и плясать
И терять свою жизнь без оглядки.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
Поступь нежная, легкий стан,
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.
Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил.
Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали…
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Анализ стихотворения «Заметался пожар голубой» Есенина
Одним из наиболее известных и популярных поэтических циклов Есенина является «Любовь хулигана», созданный во второй половине 1923 г. Цикл из семи блестящих произведений целиком посвящен очередному увлечению поэта – актрисе А. Миклашевской. Он открывается стихотворением «Заметался пожар голубой».
Есенин к тому времени уже испытал множество любовных разочарований: неудавшийся первый брак, кратковременный бурный роман с А. Дункан. В возникновении новой пылкой страсти поэт видел выход из своего положения, он связывал с Миклашевской множество надежд. Однако актриса равнодушно встретила настойчивые ухаживания Есенина. Поэту приходилось выражать свое любовное томление только на бумаге.
Широко известна бурная и беспорядочная жизнь поэта, проходившая по большей части в низкопробных кабаках. Слава пьяницы и скандалиста была не меньше его литературной известности. В самых первых строках стихотворения Есенин заявляет, что внезапная новая страсть произвела настоящий переворот в его душе. Ради нее он готов забыть про «родимые дали». Прошлые любовные увлечения он считает абсолютно несущественными, так как чувствует, что действительно полюбил «в первый раз». Наконец, важным заявлением является отречение от скандальной жизни.
Есенин считает прошедшие годы цепью неудач и бесконечных ошибок и сравнивает себя с «запущенным садом». Он искренне признается, что имел сильное пристрастие к алкоголю и мимолетной, ни к чему не обязывающей, любви. С годами к нему пришло понимание бесцельности и гибельности такой жизни. Отныне он хочет посвятить все свое время любимой, никогда не отрывать от нее взгляда.
Вероятно, к моменту написания стихотворения у Есенина с Миклашевской уже произошло неприятное для поэта объяснение, потому что он отмечает у любимой «сердце упорное». Скорее всего, недобрая слава также мешает развитию отношений. Женщина считала Есенина безусловно талантливым человеком, но крайне легкомысленным, и не верила его обещаниям. Поэт стремиться доказать ей, что только хулиган, в силу своей испорченности, способен испытывать искренние чувства. Человек, испытавший глубокое падение, может стать покорным слугой тому, кто поможет ему исправиться.
Самым серьезным заявлением Есенина становится отречение от поэтической деятельности («стихи бы писать забросил»). Его нельзя воспринимать буквально. Это фраза просто подчеркивает силу любовного страдания поэта. Еще один поэтический образ – стремление последовать за возлюбленной хоть на край света.
В финале стихотворения очень удачно используется лексический повтор. Композиция приобретает кольцевой характер.
Стихотворение «Заметался пожар голубой» — одно из лучших произведений любовной лирики Есенина.
- Следующий стих → Сергей Есенин — Какая ночь, я не могу
- Предыдущий стих → Александр Пушкин — Погасло дневное светило
Слушать аудио-стихотворение:
Читать стих поэта Сергей Есенин — Заметался пожар голубой на сайте РуСтих: лучшие, красивые стихотворения русских и зарубежных поэтов классиков о любви, природе, жизни, Родине для детей и взрослых.
Источник
На сегодняшний день Сергей Есенин самый популярный поэт. По рейтингам социальных сетей он занимает первое место по количеству упоминаний и цитированию. Здесь хочется сказать, что свою неугасающую славу Есенин заслужил. И чтобы эта слава не умолкала долго поэт начал строить о себе легенды ещё при жизни, хотя многие его методы считаются весьма противоречивыми.
О противоречивости поэта и поговорим в этой статье
Очень многие люди, не знакомые с биографией поэта, воспринимают его как наивного лирика или «пастушка» из деревни, пишущего воздушные стихи о любимой девушке, о братьях наших меньших, о природе и родном крае. Здесь нужно сказать, что Сергей Есенин сознательно выбрал линию «светлоголового леля» и вплоть до революции следовал этому образу. Наивным же он никогда не был. Начиная с первой поездки в Петербург Есенин рассчитал всё до мелочей, отправившись в гости к самому Александру Блоку. Тот его и ввёл в литературную среду.
Но долго Есенин «прилизанным» не ходил…
После революции 1917 года у поэта прорывается свой голос. Есенин чувствует свободу и дух эпохи. Его уже не устраивает образ деревенского “паренька с дудочкой”, который выдумал для него старший наставник Николай Клюев дабы развлекать публику в салонах.
Есенин и Николай Клюев. Примерно 1915-16 год
С этого момента начинает формироваться образ скандалиста и хулигана, который Есенин тоже выбрал сознательно и умело его эксплуатировал. Но об этом не будем.
Всё чаще в его стихах слышится грусть и печаль. В произведениях 1917-22-х годов Есенин всё больше погружается в философию жизни и смерти, но не забывает упомянуть про свой шальной образ жизни.
«Коль гореть, так уж гореть сгорая…»
Есенин понял, что именно скандальная слава выведет его на новый уровень популярности и заставит его звезду гореть ярче.
Гори, звезда моя, не падай.
Роняй холодные лучи.
Ведь за кладбищенской оградой
Живое сердце не стучит.
Многие знакомые поэта вспоминали позже, что ради славы он был готов пойти на всё. Стоит отметить, что он был хулиган, но уж точно не подхалим или головорез идущий по головам товарищей.
Есенин и поэт Анатолий Мариенгоф в 1922 году
Здесь ещё нужно сказать о невероятной способности поэта заводить нужные знакомства и покровителей, которые постоянно вытаскивали его после очередного пьяного скандала или выходки.
В свои 25 лет Есенин уже дважды женат и у него двое детей. С женами жил довольно мало (он успел жениться официально 3 раза). Поэт долго не сидит на одном месте и постоянно «продвигает себя». В 1921 году Есенин начинает «крутить» роман с американской танцовщицей Айседорой Дункан, которая старше его на 18 лет. Вскоре женится на ней. Многие окрестили этот брак «очередной выходкой» и желанием прославиться. И нужно сказать, что здесь Есенин рассчитал всё верно – он уезжает в мировое турне за новой славой. За границей поэта восприняли весьма прохладно и больше считали за молодого мужа известной танцовщицы, чем за русского поэта.
Есенин и Дункан в заграничном турне
В том же 1921 году, ему всего 26 лет, поэт пишет своё самое известное стихотворение, которое в последствии будет положено на музыку огромное количество раз. В этом стихотворении молодой поэт как-бы подводит итоги своей бурной молодости и даже жизни. В стихах Есенина довольно часто звучат нотки раннего ухода и даже самоубийства. Например:
«Я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть»
Попытки уйти из жизни самостоятельно у него действительно будут, правда всегда показательные в присутствии людей. В Америке он пытался скинуться с высотки, в Баку прыгает в резервуар с нефтью, где его едва вылавливают и отмывают. В общем его всегда кто-то спасал, и подобных выходок судя по воспоминаниям современников было не мало.
Странных и противоречивых поступков у Есенина много, но ему можно простить всё за его стихи!
Есенин и группа новокрестьянских поэтов. 1925 год. Баку
И вот почти век прошёл, а люди всё гадают что-же случилось в ночь на 28 декабря 1925 года в гостинице Англетер, где утром обнаружили тело 30 летнего поэта повешенного на трубе парового отопления. Кто-то говорит, что эта была его очередная, но неудавшиеся выходка (он рассчитывал, что его опять успеют снять, но никто не пришёл на помощь), кто-то говорит, что его убили (следы драки в номере действительно присутствуют), но следуя стратегии жизни поэта можно смело сказать, что умирать он точно не хотел (вот-вот должно было выйти полное собрание сочинений).
То самое полное собрание сочинений 1926 года, которое поэт так и не увидел.
Говорят, что в 2025 году (будет 100 лет с гибели поэта) наконец-то рассекретят какие-то «тайные» документы и мы уже точно узнаем, что там случилось. Есенин умел создавать легенды о себе, а простой бытовой уход великих людей никогда не устраивает поклонников, которые только подпитывают общество якобы новыми обстоятельствами гибели.
В любом случае у нас есть прекрасное стихотворение (и ещё много других), в котором Есенин рассказал о себе буквально всё.
Не жалею, не зову, не плачу
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий! ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств!
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Как вы относитесь к творчеству поэта?
Лайк и подписка – лучшая награда для канала.
Источник
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
1
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре»,— сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,—
вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,—
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы —
большие,
маленькие,
многие!—
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится,—
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть»,—
а я одно видел:
вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,—
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,—
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
2
Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil».
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
Я раньше думал —
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак —
пожалуйста!
А оказывается —
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.
Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.
Улица муку молча пёрла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки
грудь испешеходили.
Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.
И когда —
все-таки!—
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!
А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»
Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется, «борщ».
Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
«Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?»
А за поэтами —
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.
Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!
Нам, здоровенным,
с шаго саженьим,
надо не слушать, а рвать их —
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!
Их ли смиренно просить:
«Помоги мне!»
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне —
шуме фабрики и лаборатории.
Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!
Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу,—
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Жилы и мускулы — молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
«Распни,
распни его!»
Но мне —
люди,
и те, что обидели —
вы мне всего дороже и ближе.
Видели,
как собака бьющую руку лижет?!
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас — его предтеча;
я — где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая!—
и окровавленную дам, как знамя.
3
Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!
Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
И —
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк —
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке
взял и сказал:
«Хорошо!»
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
«Пейте какао Ван-Гутена!»
И эту секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на…
А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
Вы,
обеспокоенные мыслью одной —
«изящно пляшу ли»,—
смотрите, как развлекаюсь
я —
площадной
сутенер и карточный шулер.
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут —
губы вещины
засюсюкают:
«цаца, цаца, цаца!»
Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе —
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.
Вы думаете —
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!
Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук —
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!
Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
Уже сумашествие.
Ничего не будет.
Ночь придет,
перекусит
и съест.
Видите —
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу — глаза круглы,—
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь — опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики — отцы,
девочки — забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они —
и будут детей крестить
именами моих стихов.
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
4
Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
Мария,
видишь —
я уже начал сутулиться.
В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске,—
перехихикиваться,
что у меня в зубах
— опять!—
черствая булка вчерашней ласки.
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах —
да!—
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз —
да!—
из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
Мария!
Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
Открой!
Больно!
Видишь — натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!
Пустила.
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят,—
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц,—
«любящие Маяковского!»—
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
а я —
весь из мяса,
человек весь —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь».
Мария — дай!
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария —
не хочешь?
Не хочешь!
Ха!
Значит — опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
Кровью сердце дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:
— Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте — знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи,—
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,—
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Пустите!
Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите —
звезды опять обезглавили
и небо окровавили б?