Кровь моя кровь бровь моя бровь
Сообщение от Фифтя
Все просто
Лабрадор
Прыгнула
Свей бошкой, мге врезала в бровькровь моя кровь, да бровь моя бровь
Автокомплекс “Зенитка” г. Чита, пер. 2-й Молодежный, 1 тел. 20-88-34
Обеда вам доброго))))) где с утра то все были?((
Характер у меня не самый лучший, зато попа классная!
СуперфлудерШа))
Кирпич – Царь и Бог
Сообщение от Фифтя
Все просто
Лабрадор
Прыгнула
Свей бошкой, мге врезала в бровьпонятно
Самая важная характеристика мужского члена-не длина,не толщина,а мужчина, болтающийся на его конце.
Сообщение от БелаяЛьвица
Обеда вам доброго))))) где с утра то все были?((
Спали)) )
Жамк за хвост)) ))Характер у меня не самый лучший, зато попа классная!
СуперфлудерШа))
Кирпич – Царь и Бог
Сообщение от БелаяЛьвица
Обеда вам доброго))))) где с утра то все были?((
Привет)))
Сообщение от !Царь!
понятно
Была невинная шишка, стала огромныйм синяком
Характер у меня не самый лучший, зато попа классная!
СуперфлудерШа))
Кирпич – Царь и Бог
Характер у меня не самый лучший, зато попа классная!
СуперфлудерШа))
Кирпич – Царь и Бог
Сообщение от Фифтя
Ухо горит, кто материт?
Эта ни я….
Сообщение от БелаяЛьвица
Обеда вам доброго))))) где с утра то все были?((
Эни за ушком))
Автокомплекс “Зенитка” г. Чита, пер. 2-й Молодежный, 1 тел. 20-88-34
Сообщение от gry
Эта ни я….
Одного вычеркнули…
Характер у меня не самый лучший, зато попа классная!
СуперфлудерШа))
Кирпич – Царь и Бог
Сообщение от Фифтя
Одного вычеркнули…
Кирпидоний пади?)))))))
Сообщение от Фифтя
Спали)) )
Жамк за хвост)) ))А можно еще еще))) я заскучала чуток))
Сообщение от gry
Привет)))
Прифки Грюю)
Сообщение от gry
Кирпидоний пади?)))))))
в бан)
Автокомплекс “Зенитка” г. Чита, пер. 2-й Молодежный, 1 тел. 20-88-34
Сообщение от К И Р П И Ч
Эни за ушком))
Мурр)))
Сообщение от Фифтя
Ухо горит, кто материт?
Это я с утра у всех должно гореть )))
Сообщение от БелаяЛьвица
Прифки Грюю)
Ога ога)))))
Сообщение от К И Р П И Ч
в бан)
20 довай чо))))))))
Сообщение от БелаяЛьвица
Это я с утра у всех должно гореть )))
почему?
Автокомплекс “Зенитка” г. Чита, пер. 2-й Молодежный, 1 тел. 20-88-34
Источник
Начало Курортного романа
Предыдущая глава
Кирилл проснулся на удобной, мягкой и большой, кровати в незнакомой комнате. Рядом на подушке чьи-то шикарные волосы, во рту послевкусие вчерашнего застолья, в голове набат, в памяти огромный провал. Заглянул под одеяло – он лежал абсолютно голый. Отлично просто! И где он, и с кем он? Страшно хотелось пить. Для начала Кирилл решил поискать свой телефон. Он, слава Богу, оказался почти под рукой. На прикроватной тумбочке. На дисплее было какое-то невероятное количество пропущенных звонков от Наташи. И от мамы почему-то. Точно! Вчера мама начала названивать, когда они выпивали у Родьки. От обилия мам, своих и чужих в его, перевернутой с ног на голову, жизни, Кирилл впал в меланхолию и приналёг на виски. Его бутылка быстро закончилась, и Родька достал из своих запасов ещё. Потом к ним присоединилась Лерка, с бокалом какой-то сладкой гадости, и они вдвоём уговаривали его не киснуть. Кирилл на уговоры не поддавался, веселиться был не готов, и Лера вызвонила свою подругу, Юлю. Точно! Это у неё такие шикарные волосы. А ещё трое детей, и бывший муж-банкир. Нарожав ему детей, Юля на всю жизнь обеспечила себя. Кажется, пазл складывается. Рискуя ошибиться и нарваться на скандал или пощёчину, Кирилл всё-так сделал попытку сориентироваться на местности:
– Юль, а Юль! – позвал он.
– А… что? – взметнулась густая пышная грива.
– Юль, а что я тут делаю, а?
– Спишь. Точнее, проснулся какого-то хрена. Слушай, в кои-то веки Эдик детей забрал, дай поспать, а!
– Юль… а мы что – это?
– Мы это, да. А сейчас можно я посплю?
– Боже, что я за животное! – простонал Кирилл.
Юля прыснула.
– Чего ты смеёшься?
– Ну, не знаю… ночью тигр. А днём козёл, наверное.
– Почему это? – обиделся Кирилл.
– Да все вы так, примерно. Ну есть ещё днём козлы, а ночью – бараны.
– Обхохочешься. Как я вообще сюда попал?
– Тебе было грустно. Лерка позвала меня. Мы пытались тебя развеселить. Пили, пели, даже танцевали.
Фото из открытых источников Яндекс
– Танцевали?! – изумился Кирилл.
– Ты не танцевал. Родька за двоих выплясывал. Потом им надоела твоя постная непробиваемая мина, и мы с тобой ушли. Ко мне. В постели ты хоть как-то оживился.
– Но почему я не помню ничего?
– Это не ко мне вопрос! Слушай, дай мне поспать, а? Мне сегодня детей обратно привезут, а я не отдохнула толком. Ну, хоть потрахалась. – Юля чмокнула его в нос, и бесцеремонно подпихнула ногой из кровати. – Давай, давай. Кофеварка на кухне, вода и аспирин там же. Входную дверь просто захлопни. Всё. Меня нет!
И унырнула обратно под одеяло. Кирилл варил кофе, запивал аспирин водой из кулера и думал, что пора валить, пока Эдик не заявился с детьми. Что-то много детей в его жизни последнее время. Много детей, много мам. Его жизнь стала будто чужой. А он словно стоял в сторонке, и наблюдал за интересными приключениями какого-то идиота. Вроде и интересно, что дальше будет. Но и тревожно, как он, этот приключенец, выкрутится.
В субботу, пока Кирилл пил и грустил у брата, его мама приехала к нему домой и застала там женщину, которую заочно невзлюбила. Женщина стояла перед ней и смущалась.
– Кирилла нет. Он с утра уехал.
– Что так? Сегодня выходной. Меня зовут Мария Александровна, а ваше имя, позвольте полюбопытствовать?
– Наталья она. – встряла Наташина мать. – А я Тамара Павловна, мама её.
– Чудесно. А я мама Кирилла. Ну, вы уже поняли, наверное. Мы с сыном немного повздорили. Наташа, позвоните ему вы.
Наташа сделала несколько попыток дозвониться до Кирилла. Он не отвечал.
– Не берёт.
– Я обещала ему не вмешиваться в ваши… отношения. Но своё мнение хочу до вас донести. Мне кажется, что вы неправы. Бросая детей, уезжая куда-то в другой город к мужчине – вы не правы. Вы думали об этом, Наталья?
Мария Александровна говорила мягко, но глаза её были холодными и колючими. Недобрые глаза.
– Я ей то же самое говорю. – поддакнула Тамара Павловна. – Куда от живого-то мужа, от детей. Да ещё рожать. А ваш-то, голубчик, даже не явился со мной познакомиться. Знал, что приеду, и смылся из дому. О чём это говорит?
– Мама, перестань! – воскликнула Наташа. – Он не смылся, у него дела.
– Думаю, если бы намерения моего сына в отношении вас были серьёзными, он сейчас был бы тут. – припечатала мать Кирилла. – Я не буду тратить время, которого у меня и так осталось немного. Но своё мнение я сказала. Должна была сказать.
– То есть, вы говорите, что я не нужна Кириллу, я правильно понимаю? – спросила Наташа.
– Заметьте, не я это сказала.
– Но почему он сам мне не скажет всё в лицо?
– Думаю, Кирилл стал жертвой страсти. Страсть – явление, которое быстро проходит. А если кроме неё ничего не было – делайте выводы. Передайте Кириллу, чтобы позвонил мне. И, да. Я ещё зайду.
Она направилась к двери.
– Подождите… – окликнула Наташа.
Мария Александровна повернулась и приподняла брови.
– А вы против наших отношений?
– Меня они не касаются. – отрезала мать Кирилла.
– А всё же…
– У вас есть сын?
– Да, а что? – смутилась Наташа.
– Представьте себя на моём месте. Что ваш сын вырос и привел вам сноху. Старше себя, замужнюю, с двумя детьми. Представили? Нравится? То-то и оно.
Фото из открытых источников Яндекс
– А вдруг с Кириллом что-то случилось?! – сказала вдруг Наташа.
– Не думаю. Он просто избегает.
– Чего?
– Вас. Меня. Ответственности. Маму вашу. – Мария Александровна ехидно улыбнулась, выглянула из коридора и помахала Тамаре Павловне, после чего ушла, хлопнув дверью.
– Ну. Поняла, дура? Никому ты тут не нужна. Делай аборт и бегом в семью. Если ещё не поздно. – проворчала её мать.
Она осталась на ночь, Наташа уступила ей диван, а сама легла на кресло. Кресло пахло Кириллом. Это было и вкусно, и больно. А с утра явился он сам. Похмельный, виновато улыбающийся и с тортом.
Продолжение следует…
Внимание, у меня с 11.11.2020 начинается преддипломная сессия, нужно будет параллельно со всем происходящим писать сценарий п/м для диплома, получать по голове от преподов, тратить #многонервов, и прочее. Продолжения буду писать и выкладывать на все истории, но могу что-то и задержать. Большая просьба: не бузить и не расходиться!!!
Групповой чат на тему.
Навигация по каналу:
Источник
Начало Курортного романа
Предыдущая глава
Кирилл малодушно смылся из дома. Ещё какой-то левой мамаши ему не хватало – своей выше крышки. Во что он вляпался вообще? Должен как бродячий пёс где-то мотаться, потому, что в его собственную квартиру приезжает мама подруги. Они даже не женаты! Она вообще ещё не разведена, а уже со своим уставом влезла в его уютный холостяцкий монастырь. Конечно, можно было договориться, снять номер для мамы в гостинице, и пусть бы себе общались там. Но потенциальная тёща гарантированно ехала не просто так, а на смотрины. Ярмарка женихов на дому, мать её. Нет. Никаких матерей сегодня! Он позвонил Родиону, спросил разрешения приехать, и отправился туда. Через магазин. Была суббота, для них с братом он купил бутылку виски, а для племяшки Маринки накупил вкусностей и заехал в детский мир за куклой.
Фото из открытых источников Яндекс
Марина открыла дверь и накинулась на него с визгом и объятиями. Кирилл торжественно вручил ей коробку с Барби.
– Дядя Кир, мне тринадцать лет! – укоризненно покачала она головой.
– Уже тринадцать?! Что же это такое делается? Ты куда растёшь?
Она засмеялась и легонько стукнула его кукольной коробкой по руке:
– В следующий раз чекай тренды, прежде чем бабки на фигню тратить.
– Всё, уйди с глаз. У меня от вашего сленга уши вянут.
Марина чмокнула его в щёку, забрала пакет с шоколадками и колой, и исчезла в своей комнате. Кирилл прошёл в кухню. Родион с супругой Лерой поприветствовали его радостно, но не так бурно, как племянница.
– Обед готовим. Мы никого не ждали. – пояснила Лера.
– Так может я зря? – смутился Кирилл.
– Не придумывай! – прикрикнул старший брат. – Проходи. Привёз чего?
Кирилл достал бутылку Джемесона.
Фото из открытых источников Яндекс
– У-у-у. Накидаетесь опять. – резюмировала Валерия.
– Не придумывай. Когда такое было. – Родька облизнул ложку из-под салата. – Ты опять куклу Маринке принёс?
Они с женой рассмеялись.
– Нет, а вот что девочкам дарить? – возмутился Кирилл. – Не секу я в этих трендах. Да и не могу никак привыкнуть, что она уже такая большая.
– Это жизнь, Кирюш. – ответила Лера. – Дети растут, мы стареем. Становимся с каждым днём всё грустнее. Ну нам-то, ладно, уже сорок. Ты вот чего приуныл?
Кирилл махнул рукой. Лера разложила всем по тарелкам еду, достала мужикам бокалы:
– Вам же, наверное, поговорить надо? Я в комнате поем. – и дематериализовалась из кухни.
– Классная она у тебя. – заметил Кирилл.
– Ну, брат. Говна не держим.
– Она всегда такой была?
– Какой – такой, Кир?
– Понимающей. – пояснил Кирилл.
– Всегда, брат. На другой бы я не женился.
Наташа встретила маму на вокзале с огромным баулом, в котором отчетливо позвякивали банки.
– Мам, ты чего припёрла-то? – воззрилась Наталья на мать.
– Солёненького тебе припёрла. А что такого? Домашнее же, не магазинная дрянь. А ты что, одна?
– А кого тебе надо? Ты же вроде меня поддержать приехала.
– А жених-то где? – не унималась мать.
– Мама, какой жених, иди в такси. – прошипела Наташа, таща мать к машине.
Дома у Кирилла мать осмотрелась и присела на стул в кухне.
– Ты меня чаем-то напоишь хоть, или как?
– Мам, ты обратный билет взяла? – поинтересовалась Наташа, включая чайник.
– Всё? Думаешь, пора мне уже? Вроде только приехала. Деточки… разочарование одно. А ты под старость лет ещё одним решила обзавестись? – мать нахмурила брови и сурово спросила. – Какой срок?
– Восемь недель уже.
– Ещё не поздно одуматься.
– Аборт? Ты говоришь об аборте? – возмутилась Наташа.
– Ой, ладно из себя святошу корчить. Это же не от мужа ребенок. Ты нагуляла. А от таких последствий нужно избавляться. Ну, подумай, дурья твоя башка! Кому ты нужна-то с этим приплодом.
– Мама, у меня всё хорошо. Я живу с мужчиной. И я ему нужна.
– Ну-ну. И где сейчас этот твой мужчина? Что-то не вижу я его рядом с тобой. Куда это он делся в субботу с утра пораньше, а?
– Не хотел нам мешать. – оправдывалась Наташа. – Ты же ко мне приехала.
– Пока ты тут дурью маешься, там твоя подруженька не вылазит из вашей квартиры. За детишками смотрит. И за Колей заодно.
– Какая подруженька? Светка?
– Она, змеюка. Смотри. И захочешь вернуться – а некуда будет.
– Да что же ты меня достаёшь?! Приехала поддержать, называется. – Наташа плюхнулась на стул и заревела.
В дверь позвонили.
– Явился. – пробухтела недовольная Тамара Павловна, накладывая себе варенье.
– Это не он. – испуганно прошептала Наташа. – Кирилл всегда с ключами заходит.
– Надо открыть, значит. – поднялась мать.
– Нет! Мало ли кто это?
– Как ты тут за хозяйку быть собираешься, ума не приложу.
Фото из открытых источников Яндекс
Тамара Павловна отстранила Наташу и решительным шагом прошла к двери. Распахнула её и уставилась на нежданную гостью. А та сразу прошла внутрь, аккуратно отодвинув Наташину мать. Высокая, стройная, ухоженная дама. Дорого одетая. И сколько лет ей – непонятно. То ли тридцать, то ли все семьдесят. Она скинула светлый плащ на стул и сказала:
– Никак не могу дозвониться до Кирилла. Он дома?
Продолжение следует…
Групповой чат на тему.
Навигация по каналу:
Источник
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
1
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре»,— сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,—
вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,—
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы —
большие,
маленькие,
многие!—
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится,—
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть»,—
а я одно видел:
вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,—
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,—
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
2
Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil».
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
Я раньше думал —
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак —
пожалуйста!
А оказывается —
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.
Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.
Улица муку молча пёрла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки
грудь испешеходили.
Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.
И когда —
все-таки!—
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!
А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»
Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется, «борщ».
Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
«Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?»
А за поэтами —
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.
Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!
Нам, здоровенным,
с шаго саженьим,
надо не слушать, а рвать их —
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!
Их ли смиренно просить:
«Помоги мне!»
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне —
шуме фабрики и лаборатории.
Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!
Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу,—
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Жилы и мускулы — молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
«Распни,
распни его!»
Но мне —
люди,
и те, что обидели —
вы мне всего дороже и ближе.
Видели,
как собака бьющую руку лижет?!
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас — его предтеча;
я — где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая!—
и окровавленную дам, как знамя.
3
Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!
Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
И —
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк —
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке
взял и сказал:
«Хорошо!»
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
«Пейте какао Ван-Гутена!»
И эту секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на…
А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
Вы,
обеспокоенные мыслью одной —
«изящно пляшу ли»,—
смотрите, как развлекаюсь
я —
площадной
сутенер и карточный шулер.
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут —
губы вещины
засюсюкают:
«цаца, цаца, цаца!»
Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе —
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.
Вы думаете —
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!
Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук —
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!
Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
Уже сумашествие.
Ничего не будет.
Ночь придет,
перекусит
и съест.
Видите —
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу — глаза круглы,—
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь — опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики — отцы,
девочки — забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они —
и будут детей крестить
именами моих стихов.
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
4
Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
Мария,
видишь —
я уже начал сутулиться.
В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске,—
перехихикиваться,
что у меня в зубах
— опять!—
черствая булка вчерашней ласки.
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах —
да!—
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз —
да!—
из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
Мария!
Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
Открой!
Больно!
Видишь — натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!
Пустила.
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят,—
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц,—
«любящие Маяковского!»—
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
а я —
весь из мяса,
человек весь —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь».
Мария — дай!
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария —
не хочешь?
Не хочешь!
Ха!
Значит — опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
Кровью сердце дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:
— Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте — знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи,—
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,—
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Пустите!
Меня не остановите.
Вру я,
в праве ?