Ею боярышни чернили брови 6

Такая простая деталь как брови может абсолютно изменить нашу внешность. Мы тратим время на то, чтобы придать им форму, подкрасить их, ходим к профессиональным бровистам, даже не догадываясь, сколько тайн и удивительных традиций связано с этой частью человеческого лица.

Косметика древнего Египта

Первые письменные источники об использовании женщинами косметики относятся ко времени Древнего Египта. Из них мы знаем, что, ухаживая за своей внешностью, египтянки особенно заботились о форме и цвете своих бровей. Первая красавица древнего царства — Нефертити — предпочитала не только яркий макияж, но и дугообразные брови. Косметические средства для царицы изготавливались из всевозможных минеральных порошков.

Самое удивительное, что египтянки красили брови не только ради красоты. На то были и мистические причины. В Древнем Египте считалось, что яркий макияж является лучшей защитой от сглаза и вызванных им болезней. Чаще всего женщины после восковой эпиляции рисовали на лице брови, волной уходящие к вискам. По форме они были арочными, реже удлиненными. Вместе с тем необходимо отметить, что подводить брови в Древнем Египте долгое время имели право лишь жрецы и представители семьи фараона. При этом каждый рисунок на лице носил свой определенный, сакральный смысл. Согласно сохранившимся до наших дней текстам папирусов, стрелки в уголках глаз свидетельствовали о поклонении богу Гору.

Только к III веку нашей эры украшать брови стало разрешено знатным египтянкам, а вслед за ними и остальным жительницам страны. Для этого в основном использовали лазурит и сурьму. Тогда же появились накладные ресницы и брови.

Древняя Греция: одна бровь лучше двух

Примечательно, что в отличие от Египта в Древней Греции косметику почти не применяли, это считалось дурным тоном. Девушкам красить брови запрещалось вовсе, а замужние дамы лишь слегка подводили их ладаном. Тем не менее за бровями жительницы Эллады ухаживали очень тщательно. Дело в том, что особым признаком красоты в Древней Греции считались сросшиеся брови, так называемая монобровь. Те женщины, у которых от природы не было подобных бровей, а таких было большинство, подрисовывали их с помощью косметики. С тех пор сросшиеся брови получили название «греческих».

Восток: главное выражение лица

Несколько иначе обстояла ситуация с бровями в древнем Китае. В этой стране украшением собственных бровей занимались в основном мужчины. Китайцы подметили, что тот или иной цвет и рисунок бровей меняет лицо кардинальным образом. А без бровей человека и вовсе не узнают даже самые близкие люди. Кроме того, на Востоке верили, что густые, косматые брови пугают нечистую силу и врагов во время битвы. Именно такие брови и выводили себе древние китайцы. В свою очередь китаянки, как и гречанки, предпочитали, соединять брови в одну линию, только тонкую и изящную.

Средние века: брови сбрить!

В Средние века, когда в Европе в моду вошел высокий лоб, женские брови впали в немилость. Уже с XV века европейские женщины начали выщипывать брови, пытаясь увеличить размер лба. Мы можем видеть этот идеал красоты на легендарной картине XVI века «Мона Лизе» кисти Леонардо да Винчи. Свою лепту в моду внесла и священная инквизиция. Девушки, чернившие брови, ресницы или, что еще хуже, использовавшие накладные элементы, тут же признавались ведьмами и могли отправиться прямиком на костер. Дошло до того, что женщины Европы в Средние века втирали в брови масло грецкого ореха, чтобы они переставали расти вовсе. Ситуация изменилась лишь в XVII веке, когда на месте выщипанных или выведенных бровей женщины стали их рисовать, придавая им самые причудливые формы. Некоторые дамы высшего света даже вырезали себе брови из шкурок животных.

В России в XVIII веке, как сообщал Радищев, была в моде естественная красота бровей. Хотя русские девушки и женщины также придавали им особую форму, предпочитая дугообразные черные брови, получившие название соболиных.

Двадцатый век: в ногу с модой

В XX веке законодателем мод стал кинематограф. До начала 1930-х годов брови чернили. Затем с выходом на мировые экраны фильмов с Греттой Гарбо популярными стали брови в виде высоких изогнутых арок. В 1950-х годы в кино начали блистать Элизабет Тейлор, Одри Хепберн, а вместе с ними и Мэрилин Монро. С их приходом во всем мире женские брови стали темными и широкими, ярко выделяющимися на бледно-белом лице. В 1960-е годы Софи Лорен ввела моду на практически полностью сбритые брови-ниточки. В 1980-е годы в моду вошли толстые и неопрятные брови. Подобный эффект искусственно создавался с помощью специальных порошков и карандашей. А вот в 1990-е и 2000-е годы, моды на какой-то определенный вид бровей уже не существовало. Каждая из распространенных в предыдущие десятилетия форм бровей нашла своих почитательниц среди представительниц разных слоев населения планеты.

Сообщение Зачем в Средние века европейские женщины сбривали брови появились сначала на Умная.

Видео дня. В СИЗО подменили арестанта за карточный долг

Наталья пришлась Мелеховым ко двору. Мирон Григорьевич детей школил; не
глядя на свое богатство и на то, что помимо них были работники, заставлял
работать, приучал к делу. Работящая Наталья вошла свекрам в душу.
Ильинична, скрыто недолюбливавшая старшую сноху – нарядницу Дарью,
привязалась к Наталье с первых же дней.
– Поспись, поспись, моя чадунюшка! Чего вскочила? – ласково бубнила
она, переставляя по кухне дородные ноги. – Иди, позорюй, без тебя
управимся.
Наталья, встававшая с зарей, чтоб помочь в стряпне, уходила в горницу
досыпать.
Строгий на дому Пантелей Прокофьевич и то говаривал жене:
– Слышь, баба, Наташку не буди. Она и так днем мотает. Сбираются с
Гришкой пахать. Дарью, Дарью стегай. С ленцой баба, спорченная…
Румянится да брови чернит, мать ее суку.
– Нехай хучь первый годок покохается, – вздыхала Ильинична, вспоминая
свою горбатую в работе жизнь.
Григорий малость пообвык в новом своем, женатом положении, пообтерхался
и недели через три со страхом и озлоблением осознал в душе, что не вконец
порвано с Аксиньей, осталось что-то, как заноза в сердце. И с этой болью
ему не скоро расстаться. Крепко приросло то, на что он в жениховском
озорстве играючи рукой помахивал, – дескать, загоится, забудется… А оно
вот и не забылось и кровоточит при воспоминаниях. Еще перед женитьбой,
как-то на току во время молотьбы, спросил Петро:
– Гришка, а как же с Аксюткой?
– А что?
– Небось, жалко кидать?
– Я кину – кто-нибудь подымет, – смеялся тогда Гришка.
– Ну, гляди. – И Петро жевал изжеванный ус. – А то женишься, да не в
пору…
– Тело заплывчиво, а дело забывчиво, – отшутился Гришка.
А оно не так сложилось, и по ночам, по обязанности лаская жену, горяча
ее молодой своей любовной ретивостью, встречал Гришка с ее стороны
холодок, смущенную покорность. Была Наталья до мужниных утех неохоча, при
рождении наделила ее мать равнодушной. медлительной кровью, и Григорий,
вспоминая исступленную в любви Аксинью, вздыхал:
– Тебя, Наталья, отец, должно, на крыге зачинал… Дюже леденистая ты.
А Аксинья при встречах смутно улыбалась, темнея зрачками, роняла вязкую
тину слов:
– Здорово, Гришенька! Как живешь-любишься с молодой женушкой?
– Живем… – отделывался Григорий неопределенным ответом и норовил
поскорее уйти от ласкового Аксиньиного взгляда.
Степан, как видно, примирился с женой. Реже стал бывать в кабаке и на
гумне однажды вечером, вея хлеб, в первый раз за время разлада предложил:
– Давай, Ксюша, заиграем песню?
Присели, прислонясь к вороху обмолоченной пыльной пшеницы. Степан завел
служивскую. Аксинья грудным полным голосом дишканила. Складно играли, как
в первые годы замужней жизни. Тогда, бывало, едут с поля, прикрытые
малиновой полою вечерней зари, и Степан, покачиваясь на возу, тянет
старинную песню, тягуче тоскливую, как одичавший в безлюдье, заросший
подорожником степной шлях. Аксинья, уложив голову на выпуклые полукружья
мужниной груди, вторит. Кони тянут скрипучую мажару, качают дышло.
Хуторские старики издалека следят за песней:
– Голосистая жена Степану попала.
– Ишь ведут… складно!
– У Степки ж и голосина, чисто колокол!
И деды, провожавшие с завалинок пыльный багрянец заката,
переговаривались через улицу:
– Низовскую играют.
– Этую, полчок, в Грузии сложили.
– То-то ее покойник Кирюшка любил!
Григорий по вечерам слышал, как Астаховы играли песни. На молотьбе (ток
их соседил со Степановым током) видел Аксинью, по-прежнему уверенную,
будто счастливую. Так, по крайней мере, казалось ему.
Степан с Мелеховыми не здоровался. Похаживал с вилами по гумну, шевелил
в работе широкими вислыми плечами, изредка кидал жене шутливое словцо, и
Аксинья смеялась, играя из-под платка черными глазами. Зеленая юбка ее
зыбилась перед закрытыми глазами Григория. Шею его крутила неведомая сила,
поворачивая голову в сторону Степанова гумна. Он не замечал, как Наталья,
помогая Пантелею Прокофьевичу настилать посад снопов, перехватывала каждый
невольный взгляд мужа своим тоскующим, ревнивым взглядом; не видел того,
как Петро, гонявший по кругу лошадей, взглядывая на него, курносил лицо
неприметной, про себя, ухмылкой.
Под глухой перегуд – стон распятой под каменными катками земли – думал
Гришка неясные думки, пытался и не мог поймать увиливавшие от сознания
скользкие шматочки мыслей.
С ближних и дальних гумен ползли и таяли в займище звуки молотьбы,
крики погонычей, высвист кнутов, татаканье веялочных барабанов. Хутор,
зажиревший от урожая, млел под сентябрьским прохладным сугревом,
протянувшись над Доном, как бисерная змея поперек дороги. В каждом дворе,
обнесенном плетнями, под крышей каждого куреня коловертью кружилась своя,
обособленная от остальных, горько-сладкая жизнь: дед Гришака, простыв,
страдал зубами; Сергей Платонович, перетирая в ладонях раздвоенную бороду,
наедине с собой плакал и скрипел зубами, раздавленный позором; Степан
вынянчивал в душе ненависть к Гришке и по ночам во сне скреб железными
пальцами лоскутное одеяло; Наталья, убегая в сарай, падала на кизяки,
тряслась, сжималась в комок, оплакивая заплеванное свое счастье; Христоню,
пропившего на ярмарке телушку, мучила совесть; томимый ненастным
предчувствием и вернувшейся болью, вздыхал Гришка; Аксинья, лаская мужа,
слезами заливала негаснущую к нему ненависть.
Уволенный с мельницы Давыдка-вальцовщик целыми ночами просиживал у
Валета в саманной завозчицкой, и тот, посверкивая злыми глазами, говорил:
– Не-е-ет, ша-ли-ишь!! Им скоро жилы перережут! На них одной революции
мало. Будет им тысяча девятьсот пятый год, тогда поквитаемся!
По-кви-та-емся!.. – Он грозил рубцеватым пальцем и плечами поправлял
накинутый внапашку пиджак.
А над хутором шли дни, сплетаясь с ночами, текли недели, ползли месяцы,
дул ветер, на погоду гудела гора, и, застекленный осенней
прозрачно-зеленой лазурью, равнодушно шел к морю Дон.

IV

В конце октября, в воскресенье, – поехал Федот Бодовсков в станицу.
В кошелке отвез на базар четыре пары кормленых уток, продал; в лавке
купил жене ситцу в цветочных загогулинах и совсем собрался уезжать
(упираясь в обод ногой, затягивал супонь), – в этот момент подошел к нему
человек, чужой, не станичный.
– Здравствуйте! – приветствовал он Федота, касаясь смуглыми пальцами
полей черной шляпы.
– Здравствуй! – выжидательно процедил Федот, прищуря калмыцкие глаза.
– Вы откуда?
– С хутора, не тутошний.
– А с какого будете хутора?
– С Татарского.
Чужой человек достал из бокового кармана серебряный, с лодочкой на
крышке, портсигар; угощая Федота папироской, продолжал расспросы:
– Большой ваш хутор?
– Спасибочки, покурил. Хутор-то наш? Здоровый хутор. Никак, дворов
триста.
– Церковь есть?
– А как же, есть.
– Кузнецы есть?
– Ковали, то есть? Есть и ковали.
– А при мельнице слесарная имеется?
Федот взвожжал занудившегося коня, неприязненно оглядел черную шляпу и
на крупном белом лице морщины, втыкавшиеся в короткую черную бороду.
– Вам чего надо-то?
– А я в ваш хутор переезжаю жить. Сейчас вот был у станичного атамана.
Вы порожняком едете?
– Порожнем.
– Заберете меня? Только я не один, жена со мной да два сундука пудов на
восемь.
– Забрать можно.
Сладившись за два целковых, Федот заехал к Фроське-бубличнице, у
которой стоял на квартире подрядивший его, усадил щупленькую белобрысую
женщину, поставил в задок повозки окованные сундуки.
Выехали из станицы. Федот, причмокивая, помахивал на своего маштака
волосяными вожжами, вертел угловатой, с плоским затылком головой: его
бороло любопытство. Пассажиры его скромненько сидели позади, молчали.
Федот сначала попросил закурить, а потом уже спросил:
– Вы откель же прибываете в наш хутор?
– Из Ростова.
– Тамошний рожак?
– Как вы говорите?
– Спрашиваю: родом откеда?
– А-а, да-да, тамошний, ростовский.
Федот, поднимая бронзовые скулы, вгляделся в далекие заросли степного
бурьяна: Гетманский шлях тянулся на изволок, и на гребне, в коричневом
бурьянном сухостое, в полверсте от дороги калмыцкий, наметанно-зоркий глаз
Федота различил чуть приметно двигавшиеся головки дроф.
– Ружьишка нету, а то б заехали на дудаков. Вот они ходют… –
вздохнул, указывая пальцем.
– Не вижу, – сознался пассажир, подслепо моргая.
Федот проводил глазами спускавшихся в балку дроф и повернулся лицом к
седокам. Пассажир был среднего роста, худощав, близко поставленные к
мясистой переносице глаза светлели хитрецой. Разговаривая, он часто
улыбался. Жена его, закутавшись в вязаный платок, дремала. Лица ее Федот
не разглядел.
– По какой же надобности едете в наш хутор на жительство?
– Я слесарь, хочу мастерскую открыть. Столярничаю.
Федот недоверчиво оглядел его крупные руки, и пассажир, уловив этот
взгляд, добавил:
– К тому же я являюсь агентом от компании “Зингер” по распространению
швейных машин.
– Чей же вы будете по прозвищу? – поинтересовался Федот.
– Моя фамилия Штокман.
– Не русский, стало быть?
– Нет, русский. Дед из латышей происходил.
За короткое время Федот узнал, что слесарь Штокман Иосиф Давыдович
работал раньше на заводе “Аксай”, потом на Кубани где-то, потом в
Юго-восточных железнодорожных мастерских. Помимо этого, еще кучу
подробностей чужой жизни выпытал любознательный Федот.
Пока доехали до Казенного леса, иссяк разговор. В придорожном
родниковом колодце напоил Федот прилетевшего маштака и, осовелый от тряски
и езды, начал подремывать. До хутора осталось верст пять.
Федот примотал вожжи; свесил ноги, прилег поудобней.
Вздремнуть ему не удалось.
– Как у вас житье? – спросил Штокман, подпрыгивая и качаясь на сиденье.
– Живем, хлеб жуем.
– А казаки, что же, вообще, довольны жизнью?
– Кто доволен, а кто и нет. На всякого не угодишь.
– Так, так… – соглашался слесарь. И, помолчав, продолжал задавать
кривые, что-то таившие за собой вопросы: – Сытно живут, говоришь?
– Живут справно.
– Служба, наверное, обременяет? А?
– Служба-то?.. Привычные мы, только и поживешь, как на действительной.
– Плохо вот то, что справляют все сами казаки.
– Да как же, туды их мать! – оживился Федот и опасливо глянул на
отвернувшуюся в сторону женщину. – С этим начальством беда… Выхожу на
службу, продал быков – коня справил, а его взяли и забраковали.
– Забраковали? – притворно удивился слесарь.
– Как есть, вчистую. Порченый, говорят, на ноги. Я так, я сяк:
“Войдите, говорю, в положение, что у него ноги, как у призового жеребца,
но ходит он петушиной рысью… походка у него петушиная”. Нет, не
признали. Ить это раз-з-зор!..
Разговор оживился, Федот в увлечении соскочил с повозки, охотно стал
рассказывать о хуторянах, ругать хуторского атамана за неправильную
дележку луга, расхваливая порядки в Польше, где полк его стоял во время
отбывания им действительной службы. Слесарь остреньким взглядом узко
сведенных глаз бегал по Федоту, шагавшему рядом с повозкой, курил легкий
табак из костяного с колечками мундштука и часто улыбался; но косая
поперечная морщина, рубцевавшая белый покатый лоб, двигалась медленно и
тяжело, словно изнутри толкаемая ходом каких-то скрытых мыслей.
Доехали до хутора перед вечером.
Штокман, по совету Федота, сходил ко вдовой бабе Лукешке Поповой, снял
у нее две комнаты под квартиру.
– Кого привез из станицы? – спрашивали у Федота соседки, выждав его у
ворот.
– Агента.
– Какого такого агела?
– Дуры, эх, дуры! Агента, сказано вам, – машинами торгует. Красивым так
раздает, а дурным, таким, вот, как ты, тетка Марья, за деньги.
– Ты-то, дьявол клешнятый, хорош. Образина твоя калмыцкая!.. На тебя
конем не наедешь: испужается.
– Калмык да татарин – первые люди в степе, ты, тетушка, не шути!.. –
уходя, отбивался Федот.
Поселился слесарь Штокман у косой и длинноязыкой Лукешки. Ночь не успел
заночевать, а по хутору уж бабы языки вывалили.
– Слыхала, кума?
– А что?
– Федотка-калмык немца привез.
– Ну-ну?..
– И вот тебе матерь божья! В шляпе, а по прозвищу Штопол чи Штокал…
– Никак, из полицевских?
– Акцизный, любушка.
– И-и-и, бабоньки, брешут люди. Он, гутарют, булгахтир, все одно как
попа Панкратия сынок.
– Пашка, сбегай, голубь, к Лукешке, спроси у ней потихоньку, мол:
“Тета, кого к тебе привезли?”
– Шибчей беги, чадунюшка!
На другой день приезжий явился к хуторскому атаману.
Федор Маныцков, носивший атаманскую насеку третий год, долго вертел в
руках черный клеенчатый паспорт, потом вертел и разглядывал писарь Егор
Жарков. Переглянулись, и атаман, по старой вахмистерской привычке, властно
повел рукой:
– Живи.
Приезжий откланялся и ушел. Неделю из дому носу не показывал, жил, как
сурок в сурчине. Постукивал топором, мастерскую устраивал в летней
завалюхе-стряпке. Охладел к нему бабий ненасытный интерес, лишь ребятишки
дни напролет неотступно торчали над плетнями, с беззастенчивым
любопытством разглядывая чужого человека.

| весь текст сразу | следующая часть –>